nom oblige

На цыпочках подкравшись к себе, я позвонил и убежал
Егор Летов

Овцы хотят есть. Больше им ничего не надо. И одного этого желания достаточно для того, чтобы уничтожить мир. Он не сгорит в ядерном пламени, не замёрзнет под глобальным ледником, не схлопнется в смертельных объятьях с антимиром и даже не загнётся от триеровской меланхолии — мир сожрут овцы с Уолл-стрит. Овцы в волчьих шкурах.

О, это очень хитрые и очень крутые овцы. Овцы-пройдохи. Овцы-гении. Они воют по-волчьи, огрызаются на собак, запрыгивают на волчиц и воспитывают волчат. Они даже отрастили себе клыки и заточили когти, чтобы начать охоту на других овец, тех, что попроще. Но всё равно они остались овцами, которые знают лишь одно – они хотят есть.

Овцы не думают о последствиях. Овцы не помнят об ответственности. Овцы не знают о морали. Перед ними стоит одна задача — заполнить бесконечную внутреннюю пустоту. Овцы никогда не заглядывают внутрь себя, им страшно провалиться в эту пропасть и там сгинуть. Ведь оттуда нет возврата. Они это точно знают, потому что зашвыривают в себя огромными кусками окружающее пространство, в надежде успокоить живущего внутри демона. Они наблюдают, как оторванное бесследно исчезает в чёрном зёве бездонной шахты. Они считают секунды, в надежде услышать всплеск или грохот упавшего на дно приношения, но тщётно – это падение бесконечно.

Эдуард Голубев пишет о ленинградском некрореализме — искусстве последних времен умирающего государства.

Лесные оборотни забивают насмерть моряка в заснеженном лесу. Стая мертвецов уродует случайного прохожего, превращая его в ком парного мяса. Несчастный герой убивает себя на качелях, а за неизлечимо больными из ночи наблюдают окоченевшие духи летчиков-самоубийц. Кажется, что такие сюжеты в советском — чересчур академическом и закрепощенном — кино были невозможны. Но в конце восьмидесятых немногочисленные зрители впервые познакомились с ленинградским некрореализмом. С дешевой любительской пленки на советского человека посмотрела уродливая сатира на его непростую жизнь. Впервые в кино СССР смешались смерть, жестокость, зомби-хоррор и киноавангард.

10 ноября 1982 года, после долгой болезни, ставшей частью скучной обыденности, скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. Кремлевскому колумбарию передали не только тело вождя-геронта, но и саму веру в бессмертие советского строя. Впервые за долгие годы огромная страна, жившая в застойно-пьяном спокойствии, встретилась лицом к лицу с Танатосом.

Смерть стала идеологическим продолжением быта. Ее транслировали в прямом эфире по Центральному телевидению — за несколько лет страна похоронила трех генсеков, ряд видных министров и последних героев гражданской войны. Она прибывала в цинковых гробах из Афганистана, утаскивала на Ваганьковское кладбище любимых артистов. Казалось, что умирают не люди, а вся советская махина: ее армия, ее заводы и электростанции, театр и кино.

Написанный в начале шестидесятых годов сатирический роман «Сговор остолопов» о приключениях выпускника философского факультета Игнациуса Райлли, лентяя, обжоры, фантазера и традиционалиста, придумывающего фантасмагорические проекты переустройства общества, принес его создателю, американскому писателю Джону Кеннеди Тулу, посмертную славу и Пулитцеровскую премию. В России эта книга, впервые переведенная и изданная «Эксмо» еще в 2003 году и выдержавшая с тех пор несколько переизданий, по каким-то причинам до сих пор так и не приобрела статуса влиятельной классики, хотя отечественные гуманитарии могли бы узнать себя в гротескных чертах ее героя с не меньшей точностью, чем студенты Гарварда или Йеля. В рамках рубрики «Хорошие старые книги, которые никто не читал» Роман Королев рассказывает об этом упоительно смешном произведении и трагической судьбе его автора.

Когда на свете появляется истинный гений, вы можете узнать его вот по этому признаку: все остолопы вступают против него в сговор.
Джонатан Свифт. «Мысли по различным поводам, как поучительным, так и забавным»

«Верю ли я тому тотальному извращению, коему становлюсь свидетелем?»

Специалист в области средневековой философии из Нового Орлеана Игнациус Райлли тучен, малоподвижен, высокомерен и, разменяв четвертый десяток лет, продолжает жить в одной квартире с матерью, находясь на ее иждивении. Его академическая карьера оборвалась в день, когда Игнациус бумажным дождем разбросал из окна своей комнаты в преподавательском общежитии контрольные работы прямо на головы студентов, собравшихся на импровизированный митинг с требованиями наконец их проверить.

С выходом «Манка» Дэвида Финчера (с 4 декабря на Netflix) всем неизбежно пришлось вернуться к эпохальному и скандальному тексту Полин Кейл «Воспитание Кейна», в котором рассматривается проблема авторства «Гражданина Кейна». О том, стоит ли безоглядно доверяться оптике Полин Кейл, рассказывает Инна Кушнарева.

1.

В 1971 году Полина Кейл была, если не на вершине славы, то близка к ней. Она уже четыре сезона отработала штатным кинокритиком в «Нью-Йоркере», считаясь самым влиятельным кинокритиком Америки и получая профессиональные награды наравне с такими мастодонтами журналистики, как Уолтер Кронкайт. В феврале 1971 года в двух номерах журнала вышла ее фундаментальная статья о «Гражданине Кейне» Орсона Уэллса, готовившаяся несколько лет.

История началась с того, что издательство Bantam Books задумало выпустить сценарий «Гражданина Кейна», предложив Кейл написать вводную статью. В сентябре 1968 года, получив от издательства аванс, Кейл засела за статью. По контракту она оставляла за собой право первой публикации в «Нью-Йоркере».

В канун наступающего 2021 года и январского корпоративного отпуска генеральный директор ПАО «КАМАЗ» Сергей Когогин обратился к работникам компании с речью.

Новый фильм Томаса Винтерберга «Еще по одной» так или иначе вписывается в длинную череду киноработ, посвященных напряженным отношениям скандинавских мужчин с алкоголем. (Отечественному зрителю тут уместно было бы вспомнить «За спичками» Леонида Гайдая).

Мадс Миккельсен играет немолодого учителя истории по имени Мартин, самым наглядным образом переживающего все положенные кризисы: возрастной, семейный, профессиональный, мужской. Однажды вечером за безупречно гастрономическим ужином (водка, черная икра, бургундское Domaine Jerome Chezeaux 2011 года) он с тремя такими же педагогическими товарищами решает поставить эксперимент — а что если начать пить, причем каждый день, причем исключительно в рабочее время? Сомнительной затее находится научное обоснование — якобы норвежский психиатр Финн Скордеруд выдвинул идею о том, что человеческому организму хронически не хватает 0,5 промилле, а присутствие этого, как выразились бы истинные пьяницы, «полтоса», не только желательно, но и жизненно обусловлено. Что ж, эту нехитрую идею еще до рождения норвежского специалиста, но в чуть более афористичной форме высказывал Хамфри Богарт: «Беда этого мира состоит в том, что мы опережаем его на три рюмки».

Тело — виртуальный конструкт, содержащий в себе порталы в свои альтернативы, нейтральность невозможна, а в зуме у нас ангелические тела. Не верите? Читайте интервью с доктором философских наук Марией Рахманиновой, автором книги «Власть и тело».

— Расскажите, что именно является предметом вашего исследования и каков его материал? Петр Рябов в предисловии к книге пишет, что власть, как правило, исследуется в рамках либо социологии, либо политологии, либо истории, либо психологии, вы же пытаетесь повернуть проблему в иное русло.

— Мы часто встречаем слово «власть» в СМИ, используем его в повседневной речи, в академических и философских текстах, но нигде толком не объясняется, что это такое. Даже Мишель Фуко в своих работах исходит из того, что власть — самоочевидное понятие. Это странно, потому что все знают, сколько оттенков может быть у самого привычного слова. Мы понимаем, что правительственная власть — это одно, патриархальная или колониальная — другое, власть в отношениях, как источник манипуляции, — нечто третье. Но мы редко пытаемся проблематизировать само это понятие.

Мне хотелось разобраться в том, что же такое власть, и я обратилась к традиции использования этого термина. Большая часть того, что мы знаем о власти (по крайней мере, с точки зрения ее основных определений), носит исключительно технический характер. В основном все эти определения даются людьми, защищающими власть. Я попыталась посмотреть, есть ли различие между этой позицией и той, которую мы можем занять, если не намерены оправдывать существование власти.

Я уверена, что другая перспектива возможна. Собственно, тот дискурс, с которым работаю я, — левый, точнее, анархистский, акратический (дословно: безвластный) — в большей степени обращается к вопросу о том, что такое власть на разных исторических этапах. Я опиралась на материал как критической, так и апологетической традиций осмысления власти, то есть использовала не только левые, но и правые источники. Но я разграничиваю их: это важно и методологически, и концептуально.

Просматривая старые классические вестерны, нам кажется, что мир Дикого Запада давно канул в черную дыру кино-архивов. Города-призраки, апачи, охотники за головами, салуны, головорезы и старатели – все это эмблематическое наполнение, казалось бы, осталось разве что в играх ковбоев и индейцев на заднем дворе и то – в воспоминаниях почтенных старцев. Образ Старого Фронтира на экранах меняется вместе со сменой поколений, однако переосмысливая старое, мы, временами, замираем, забывая, что мир не стоит на месте и американский фронтир все еще продолжает жить – и в жизни, и в кино.

Фронтир всегда был и до сих пор связывается в США с понятиями свободы и независимости – основных качеств и потребностей каждого человека, как писал в декларации Независимости Томас Джефферсон. До Американской революции свобода была скорее «свободой от», бегством от сложившихся политических, экономических и религиозных систем Старого Света – чем дальше от Европы, тем слабее ее контроль. Революция стала утверждением права на «свободу для», свободу идти своим индивидуальным путем. Еще в семнадцатом веке первые пуритане-переселенцы определили этот путь, как священный. Для них он был особой миссией – созиданием «сверкающего города на холме», этого воплощения рая на земле и примера для всех других народов. И хоть новое государство не имело официальной государственной религии, а отцы страны могли верить во что угодно или не верить вообще, сами переселенцы, «фронтирсмены», в основе своей оставались консервативными приверженцами церкви во всем многообразии сект и течений и принимали эту идею «города на холме», а вместе с ней и веру в свою избранность вполне всерьез. Они были избранны самим Богом и считали себя вправе занимать новые земли, дарованные им Отцом – на благое дело, тот самый Город на Холме. Восток страны был более прагматичен в этом отношении, – идеализм быстро исчерпался и кормчие скорее пользовались высокой терминологией для проведения своей геополитики, но чем ближе к фронтиру, тем более убежденным в своем праве на независимость и уникальность оставалось население.

Нигилизм, сумрачная европейская философия, квантовая физика, тестостерон и «Назад в будущее» — анимационный сериал Дэна Хармона и Джастина Ройланда учит зрителя не бояться ничего.

Портал открывается

Создатели «Рика и Морти» познакомились в начале нулевых на фестивале короткометражной анимации Channel 101. Дэн Хармон был одним из организаторов, а Джастин Ройланд присылал свои работы для участия. Тогдашний авторский стиль Ройланда Хармон описывает не иначе как «больной и извращенный» (со временем он не стал здоровее). Мультфильм, из которого потом вырос «Рик и Морти», назывался «Настоящие анимированные приключения Дока и Марти» — это издевательская пародия на «Назад в будущее», в которой ученый постоянно просит парня заняться с ним оральным сексом.